«Angry Birds так популярны потому что мы действительно любим крушить и убивать». Отрывок из книги «Семь тучных лет» Этгара Керета

Узкий дом

Официантка в варшавском кафе спрашивает, не турист ли я.

— Честно говоря, — отвечаю, указывая на ближайший перекресток, — вон там — мой дом. Поразительно, как быстро я стал называть пространство шириною 120 сантиметров в чужой стране, на языке которой я не говорю, «домом». Но я и правда чувствую, что длинное узкое пространство, где мне довелось провести ночь, — мой дом.

Всего три года назад сама идея казалась мне каким-то дурацким розыгрышем. На мой мобильник позвонили с неопределяющегося номера. Позвонивший говорил на английском с густым польским акцентом и представился Якубом Шчесны, польским архитектором.

— Однажды я шел по улице Хлодна, — сказал он, — и увидел узкий проем между двумя зданиями. Этот проем сообщил мне, что я должен построить там дом для вас.

— Отлично, — сказал я как можно серьезнее. — Всегда полезно делать то, что тебе говорит проем.

Через две недели после этого странного разговора, сохраненного мною в воображаемой папке «Загадочные Розыгрыши», Шчесны позвонил снова. Выяснилось, что на этот раз он в Тель-Авиве. Он приехал, чтобы мы встретились лично, потому что ему показалось (совершенно справедливо), что я недостаточно серьезно отнесся к нашей последней беседе. В кафе на улице Бен-Еуда он подробно изложил свою идею: построить для меня дом в пропорциях моих же рассказов, предельно минималистичный, чем меньше — тем лучше. Увидев невостребованное пространство между двумя зданиями на улице Хлодна, Шчесны решил, что должен построить в нем дом для меня. Он показал мне архитектурный план: узкое трехэтажное здание.

Я принес родителям компьютерную симуляцию этого дома. Мама родилась в Варшаве в 1934 году. Когда началась война, ее семья оказалась в гетто. Еще ребенком ей пришлось искать способы накормить семью, в том числе маленького братика. Дети могли выбираться из гетто и возвращаться с едой через дыры, куда не протиснулся бы взрослый человек. Война унесла ее маму и брата. Потом она потеряла отца и осталась совсем одна на свете.

Много лет назад мама рассказала мне, как после смерти матери говорила отцу, что не хочет больше бороться, что ей все равно, умрет она или нет. Отец ответил, что ей нельзя умирать, что она должна выжить. «Нацисты, — сказал он, — хотят стереть нашу семью с лица земли, и спасти ее можешь только ты. Это твоя миссия — пройти через войну и сделать так, чтобы наше имя продолжило жить. И чтобы каждый, кто ходит по улицам Варшавы, его знал». Вскоре ее отец умер. Когда война закончилась, маму отправили в польский детдом, потом во французский, а потом в Израиль. Мама осталась в живых и тем самым выполнила отцовскую просьбу. Выжили и семья, и имя.

Когда мои книги начали переводить на другие языки, оказалось, что самая серьезная и несколько неожиданная известность ждала меня в двух странах — Польше и Германии. Позже, в идеальном соответствии с маминой биографией, к ним присоединилась Франция. Мама никогда не возвращалась в Польшу, но мой успех у нее на родине был для нее очень важен — важнее даже, чем мой успех в Израиле. Помню, как она прочла мой первый сборник в польском переводе и сказала: «Ты вообще не израильский писатель. Ты польский писатель в изгнании».

Мама смотрела на эскиз дома не дольше секунды. К моему изумлению, она сразу опознала улицу: по чистой случайности узкому дому предстояло возникнуть там, где маленькое гетто сообщалось с большим. Когда мама тайком пробиралась обратно с едой для родителей, ей приходилось миновать баррикаду, охраняемую немецкими солдатами. Она знала, что если ее поймают с буханкой хлеба, то расстреляют на месте.

И вот я здесь, на том же перекрестке, а узкий дом перестал быть просто планом. Возле дверного звонка висит табличка с крупными, четкими буквами: DOM KERETE (ДОМ КЕРЕТОВ). И я чувствую, что теперь мы с мамой действительно исполнили дедушкину мечту: наше имя опять живо в городе, где от нашей семьи не осталось почти ни следа.

Когда я возвращаюсь из кафе, у входа меня ждет соседка, еще старше моей мамы; в руках у нее банка. Она живет через дорогу, услышала про узкий дом и решила встретить нового израильского соседа баночкой домашнего варенья. Я благодарю ее и объясняю, что мое пребывание в этом доме будет редким и чисто символическим. Она кивает, но почти меня не слушает. Мужчина, которого я ловлю на улице, чтобы он переводил с английского на польский, в какой-то момент бросает это занятие и виновато говорит, что соседка, кажется, неважно слышит. Я снова благодарю ее и хочу уже войти в дом. Она хватает меня за руку и разражается длинным монологом. Наш переводчик еле за ней поспевает.

— Она говорит, — объясняет он, — что, когда была маленькой, неподалеку жили две ее одноклассницы. Обе они были еврейки. Когда пришли немцы, они были вынуждены перебраться в гетто. Перед их уходом ее мама сделала два бутерброда с вареньем и попросила передать этим девочкам. Они взяли бутерброды, сказали «спасибо», и больше она никогда их не видела.

Пока он говорит, старушка кивает, словно подтверждая все сказанное на английском, а когда переводчик заканчивает, добавляет еще несколько фраз.

— Она говорит, это точно такое же варенье, с каким ее мама сделала те бутерброды. Но времена теперь другие, и она надеется, что вас никогда не заставят уйти.

Старушка все кивает, глаза ее наполняются слезами. Когда я ее обнимаю, она сперва пугается, а потом расцветает.

Вечером я сижу на кухне моего узкого дома, пью чай и ем бутерброд с вареньем, сладкий от щедрости и горький от воспоминаний. Я жую, и тут на столе вибрирует мобильник. Я смотрю на экран: это мама.

— Ты где? — спрашивает она обеспокоенно, совсем как когда я был маленьким и слишком долго не возвращался из гостей.

— Я тут, мама, — говорю я, и у меня перехватывает горло. — Я в нашем доме в Варшаве.

Высота птичьего полета

Если бы не мама, нам, возможно, и дальше казалось бы, что все в порядке.

Было обычное субботнее утро, когда она рассказала, что внук попросил ее поиграть с ним в особую игру — в игру, которая есть только у мамы в телефоне. Все очень просто: нужно пускать птиц из рогатки и разрушать ими дома, где живут свиньи.

— А, Angry Birds, — сказали мы с женой хором. — Наша любимая игра.

— Никогда не слышала, — сказала мама.

— Ты, наверное, одна такая, — сказала моя жена. — Японских солдат, которые прячутся в лесах и не знают, что война кончилась, больше, наверное, чем людей, которые не знают эту игру. Это, наверное, самая популярная игра для айфона за всю историю.

— Я-то думала, твоя любимая игра — подкидной с колодой «Цветы Израиля», — обиженно сказала мама.

— Уже нет, — сказала жена. — Сколько раз можно спросить «У кого двойка?» и не зевнуть?

— Но мне показалось, — заметила мама, — что в этой вашей игре птицы погибают, если попадают в цель. Правда, я была без очков.

— Они жертвуют собой ради высшей цели, — поспешно сказал я. — Эта игра учит ребенка моральным ценностям.

— Да, — сказала мама, — но ведь там цель — просто обрушивать здания на головы милых поросяток, которые не сделали птицам ничего плохого.

— Они выкрали наши яйца, — настаивала жена.

— Да, — сказал я. — Это, собственно говоря, педагогическая игра, которая учит не воровать.

— Точнее, — сказала мама, — она учит убивать всякого, кто тебя ограбил, и при этом жертвовать собственной жизнью.

— А пусть бы не крали у нас яйца, — сказала жена со слезами в голосе, как случается, когда она чувствует, что вот-вот проиграет спор.

— Я не понимаю, — сказала мама. — Именно эти маленькие поросятки лично украли у тебя яйца? Или речь идет о коллективной ответственности?

— Кто-нибудь хочет кофе? — спросил я.

После кофе наша семья побила собственный рекорд в Angry Birds, поскольку отличная командная работа нашего сына, специалиста по стрельбе птичьими кластерами во множественные цели, и моей жены, специалиста по запуску птиц с квадратными железными головами, пробивающими насквозь что угодно, привела к обрушению особо защищенной ульеподобной конструкции на раздутую зеленую голову усатого свинобарона, сказавшего свое последнее Ho­la и замолкнувшего навсегда.

Когда мы ели печенье, празднуя нашу моральную победу над злыми свиньями, моя мама опять начала нас донимать.

— Почему эта игра так вам нравится? — спросила она.

— Мне нравятся странные звуки, когда птица врезается, — захихикал Лев.

— Мне нравятся физико-геометрические аспекты, — пожал плечами я. — Расчеты углов, все такое.

— Мне нравится убивать, — прошептала моя жена дрожащим голосом. — Разрушать здания и убивать. Это так весело.

— Игра очень положительно влияет на координацию. — Я все еще пытался смягчить эффект.

— Смотреть, как этих свиней разносит на куски и как их дома рушатся, — продолжила жена, уставившись зелеными глазами в бесконечность.

— Кто-нибудь хочет еще кофе? — спросил я.

Моя жена оказалась единственной из нас, кто попал точно в яблочко. Angry Birds так популярны и в нашем доме, и в других домах, потому что мы действительно любим крушить и убивать. Да, свиньи и правда украли наши яйца в короткой заставке, но, между нами говоря, это лишь предлог для того, чтобы дать волю нашему застарелому гневу на свиней. Чем больше я думаю, тем лучше кое-что понимаю.

Если заглянуть за очаровательный фасад со смешными сладкоголосыми зверюшками, обнаружится, что Angry Birds — игра, полностью следующая духу религиозных террористов-фундаменталистов.

Я знаю, что создателям игры эта фраза не понравится, и политкорректной ее тоже не назовешь. Но как еще объяснить игру, в которой ты готов пожертвовать жизнью, чтобы разрушить дома невооруженного противника и в процессе убить его самого, его жену и его детей? И это я еще даже не затронул тему свиней — грязных животных, которые в риторике фанатического ислама часто обозначают еретические расы, заслуживающие смерти. Если подумать, коровы и овцы тоже легко могли украсть наши яйца, но создатели игры намеренно выбрали этих жирных капиталистических свиней цвета долларов.

Я, кстати, не говорю, что это непременно плохо. Пожалуй, стрельба кубоголовыми птицами в каменные стены — максимальное приближение к самоубийственной миссии, грозящее мне в моей текущей инкарнации. Так что, возможно, для меня эта игра — веселый, поддающийся контролю способ узнать, что сердиться способны не только птицы и террористы, но и я сам, и мне нужен лишь правильный, относительно безопасный контекст, в котором я могу распознать свой гнев и выпустить его наружу.

Через несколько дней после нашей странной беседы мама и папа появились на пороге с квадратной коробкой в цветастой подарочной бумаге. Лев с восторгом ее открыл и обнаружил настольную игру, щедро украшенную знаками доллара.

— Ты говорил, что в дурака тебе играть скучно, — сказала мама. — Поэтому мы решили купить тебе «Монополию».

— Что в ней надо делать? — поинтересовался Лев с подозрением.

— Зарабатывать деньги, — сказал папа. — Много денег! Будешь отбирать у родителей все деньги, пока не окажешься сказочно богат, а у них не останется ничего.

— Круто! — восхитился Лев. — Как в нее играют?

С того самого дня зеленые свиньи живут в тишине и покое. Да, мы давно не заглядывали в их район с маминого айфона, но если внезапно заскочим в гости, наверняка обнаружим, что они довольно похрюкивают, застеклив балкон или выкопав норку для малышей. А мы с женой, судя по всему, приближаемся к краю пропасти. Каждый вечер, стоит Льву заснуть, мы усаживаемся на кухне и подсчитываем свой долг нашему жадному маленькому отпрыску, прикарманившему девяносто процентов «монопольной» недвижимости, включая перекрестное владение строительными и инфраструктурными компаниями. Подсчитав свои многозначные долги, мы отправляемся в постель. Я закрываю глаза и стараюсь не думать о пухлом бессердечном плоде наших чресл, который в самом скором времени изгонит нас с женой из рваного картонного домика, где мы влачим свое «монопольное» существование. Наконец ко мне приходит блаженная дремота, а за ней — сновидения. Я снова птица, я парю в голубом небе, прорезаю облака по головокружительной дуге, чтобы в мстительном делирии обрушиться своей квадратной головой на головы зеленых, усатых, яйцежрущих свиней. Ho­la!