Фрагмент опубликовала редакция Meduza, с разрешением издательства Эксмо.
Да, Клэй шагнул вперед и пошел, но к кому он в тот день шел? Кем был тот человек, откуда взялся, какие решения принял и какие не принял, покуда не стал тем, кем стал и не стал? Если прошлое Клэя видится как накатывающий прилив, то Убийца прибыл из далекой и бесконечной сухой степи, и он никогда не был великим пловцом. Может быть, лучше всего резюмировать так.
В настоящем был мальчишка, шагавший к тому, что пока оставалось лишь чудесным воображаемым мостом.
А в прошлом был другой мальчишка, чья дорога — дольше и в милях, и в годах — тоже привела его сюда, но уже взрослым.
Иной раз мне приходится себе напоминать.
Убийца не всегда был Убийцей.
Как и Пенелопа, он приехал издалека, но его город находился в этой стране, улицы там были широки и знойны, а земля желта и суха. Со всех сторон близко подступали заросли низких кустов и эвкалиптов, и люди в том городе сутулились и гнулись: они жили, непрерывно потея.
Почти всего там было по одному.
Одна начальная школа, одна средняя.
Одна река, один врач.
Один китайский ресторан, один супермаркет.
И четыре пивнушки.
На дальнем конце города в воздухе висела церковь, и в ней тихо кипели люди: на мужчинах — костюмы, на дамах — платья в цветочек, на детях — рубашки и шорты, пуговицы, и всем до смерти хочется разуться.
Что до Убийцы, то в детстве он хотел стать машинисткой, как его мать. Она работала у единственного в городе доктора, день за днем стуча по клавишам в приемной на стареньком серо-стальном «Ремингтоне». Иногда она брала машинку домой, чтобы печатать письма, и тогда просила сына донести. «Ну-ка, покажи, какие у тебя мускулы, — говорила она тогда. — Можешь дотащить эту развалюху?» Мальчик с улыбкой подхватывал «Ремингтон».
Очки у нее были секретарские, в красной оправе.
А тело за машинкой — пышным.
Мать говорила строгим голосом и носила хрустящие крахмальные воротнички. Вокруг нее сидели пациенты: со своим потом и шляпами, потом и платьями в цветочек, потом и сопливыми детишками; они сидели, обнимая свой пот. И слушали джебы и левые хуки Адель Данбар, загонявшей в угол свою машинку. Пациент за пациентом, выходил в приемную старый доктор Вайнраух, похожий на фермера с вилами с картины «Американская готика», всякий раз окидывал очередь взглядом.
— Адель, кто следующий в разрубочную?
По привычке она заглядывала в блокнот.
— Миссис Элдер.
И кто бы ни был этот следующий — хромая старуха с зобом, водянистый от пива старик с маринованной печенью или ребенок с содранными коленками и загадочной сыпью под штанами, — каждый поднимался и хотел в кабинет, все несли свои разнообразные жалобы… и среди них играл на полу несмышленый сын секретарши. На вытертом ковре он строил башни, проглатывал бесчисленные комиксы с их злодействами, суматохой и потрясениями. Он забывал злобные гримасы конопатых школьных мучителей и запускал звездолеты по приемной: гигантской миниатюрной Солнечной системе в гигантском миниатюрном городе.
Город назывался Фезертон , хотя на птицу походил не больше любого другого. Конечно, поскольку жили они на Миллер-стрит, у реки, его комнату часто — по крайней мере, в дождь — наполняли звук хлопающих крыльев, птичий гвалт и хохот. В полдень на дорогу прилетали вороны клевать сбитых животных, отскакивая от проезжавших фургонов. Под вечер верещали какаду — черноглазые, желтоголовые, белые в слепящем небе.
В общем, птицы птицами, а известен Фезертон был другим.
Это было место, где много ферм и скота.
Несколько глубоких нор-шахт.
Ну а больше всего город был известен пожарами.
Это был город, где выли сирены и мужчины разного звания — а иногда и женщины — облачались в оранжевые комбинезоны и уходили в огонь. Как правило, оставив ободранный и застывший в черноте пейзаж, они все возвращались, но бывало так, если пожар ревел чуть дольше обычного, уходило тридцать с лишним, а обратно брели двадцать восемь или двадцать девять: все с печальным взглядом, раздираемые беззвучным кашлем. Вот тогда мальчики и девочки с худенькими ручонками и ножонками и старыми лицами слышали: «Прости, сынок» или «Прости, малышка».
Прежде чем стать Убийцей, он был Майклом Данбаром.
Мать была его единственным родителем, а он у нее — единственным ребенком.
Как видите, во многих смыслах он был почти идеальной половиной для Пенелопы: они представляли собой тождественные противоположности, как симметрия, в узоре или в судьбе. Если она прибыла из мест, где много воды, то его родина была засушливой глушью. Он рос единственным сыном у матери-одиночки, она — единственной дочерью одинокого отца. Наконец, как мы скоро узнаем — и в этом главная зеркальность, вернейшая параллель судьбы, — пока она оттачивала Баха, Моцарта и Шопена, его тоже увлекало искусство, но другое.
Однажды утром на весенних каникулах, когда Майклу было восемь, он сидел в приемной доктора Вайнрауха, а на улице стояло плюс тридцать девять по Цельсию: так показывал термометр у входа.
Рядом с ним старик мистер Фрэнкс источал запах тоста.
На усах у него блестели остатки джема.
Дальше сидела девочка из школы по имени Эбби Хенли, у нее были мягкие темные волосы и сильные руки.
Майкл только что починил космический корабль.
В дверях замешкался почтальон мистер Харти, и Майкл, оставив свою небольшую серую игрушку у ног Эбби, поспешил на помощь бедолаге-почтарю, который торчал эдаким незадачливым мессией с инфернальным свечением за спиной.
— Привет, Майки.
Почему-то он терпеть не мог, когда его называли Майки, но юный будущий Убийца, вжавшись в дверной косяк, пропустил почтальона внутрь. И вернулся сам как раз вовремя, чтобы увидеть, как Эбби Хенли, поднявшись идти в кабинет, наступила на его звездолет. Эбби была обута в могучие шлепанцы.
— Эбби!
Ее мать прыснула.
Несколько смущенных нот.
— Не очень красиво.
Мальчик, наблюдавший все это грустное событие, закрыл глаза. В свои восемь лет он уже знал, что значит «сука драная», и не боялся такое подумать. Вместе с тем такие мысли — дурное воспитание, и это он тоже знал. Девочка с улыбкой отвесила довольно бессовестное «извини» и прошлепала в кабинет.
Стоявший в метре от него Харти пожал плечами. На почтарской куртке не было пуговицы, там, где его брюхо решительно выдвигалось на передний план.
— Уже проблемы с девицами, а?
Описаться, как смешно.
Майкл улыбнулся, ответил негромко:
— Да нет. Она же, наверное, нечаянно.
Сука драная.
Но почтарь стоял на своем:
— О, она нарочно, даже не сомневайся.
Тост-с-Джемом Фрэнкс выкашлял одобрительную усмешку, и Майкл попробовал сменить тему:
— А что в коробке?
— Я только доставляю, малыш. Давай-ка, я поставлю, а ты уж разберешься? Адресовано твоей маме на дом, но я сообразил, что лучше принести сюда. Держи.
Хлопнула дверь за почтальоном, и Майкл внимательнее осмотрел коробку.
Подозрительно обошел ее кругом: он догадался, что там, — такие посылки он уже видел прежде.
В первый год ее вручили лично, вкупе с соболезнованиями и заветренной горкой печенюшек.
На второй год ее оставили на крыльце.
А теперь решили пихнуть по почте.
Благодеяние для обгорелого ребенка.
Конечно, сам Майкл Данбар ничуть не обгорел, но жизнь его, очевидно, опалила. Каждый год в начале весны, когда в буше обычно начинаются свирепые пожары, местная филантропическая шарашка под названием «Клуб Тайной вечери» брала на себя миссию чуть скрасить жизнь пострадавшим от пожаров, хоть обожженным физически, хоть нет. Адель и Майкл Данбар значились в их списке, и в этом году все было как всегда — стало почти традицией, что посылка, собранная с лучшими намерениями, оказалась до краев полна абсолютным фуфлом. Мягкие игрушки неизменно гнусным образом искалечены. В пазлах гарантированно не хватало нескольких кусочков. У лего-человечков отсутствовали ноги, руки или головы.
И в этот раз, отправившись за ножницами, Майкл не особо пылал нетерпением, но когда вскрыл коробку, даже мистер Фрэнкс не удержался, чтобы не заглянуть. Майкл вынул из коробки какие-то пластмассовые американские горки с костяшками от счетов на конце, потом несколько кирпичиков лего — огромных, для двухлетки.
— Итить твою, банк они ограбили, что ли? — пошутил Фрэнкс.
Он наконец-то стер с усов джем.
Затем явился плюшевый мишка с одним глазом и половиной носа. Ну, видите? Калека. Избитый в каком-то из детских темных переулков между спальней и кухней.
Потом обнаружилась стопка журналов «Мэд». (Ладно, это ничего, здорово, пусть даже картинку-раскладку на последней странице уже сложили во всех номерах до единого.)
И, наконец, странно — что это там?
Что за чертовщина?
Не посмеяться ли решили эти люди?
На самом дне коробки, для ее укрепления, лежал перекидной календарь под названием «Мужчины, изменившие мир». Не предлагалось ли Майклу Данбару выбрать себе новый образ отца?
Он мог, например, сразу пойти в январь к Джону Ф. Кеннеди.
Или вот апрель: Эмиль Затопек.
Май: Уильям Шекспир.
Июль: Фернан Магеллан.
Сентябрь: Альберт Эйнштейн.
Или декабрь, где страница переходила в краткий рассказ о жизни и работе некрупного мужчины со сломанным носом; со временем этот человек станет всем, что восхищало будущего Убийцу.
Конечно, Микеланджело.
Четвертый Буонаротти.
Самым странным в этом календаре оказалось не содержание, а то, что он был уже просроченным — прошлогодним. Скорее всего, его положили только ради того, чтобы у коробки не провалилось дно, а до того явно пользовались: на каждой странице красовалось фото или иной портрет мужчины месяца, а вот даты часто были обведены и помечены записями о событиях или предстоящих делах.
4 февраля: регистрировать машину.
19 марта: Мария М. — день рожд.
27 мая: обед с Уолтом.
Кем бы ни был владелец календаря, он обедал с Уолтом в последнюю пятницу каждого месяца.
Теперь небольшая заметка об Адель Данбар, секретарше с красной оправой.
Она была практичная женщина.
Увидев принесенные Майклом ящичек с лего и календарь, она нахмурилась и поправила очки.
— А календарь… использованный?
— Угу.
Внезапно в этом обнаружилось какое-то удовольствие.
— Можно я его оставлю?
— Но это на прошлый год… ну-ка, поглядим.
Адель пролистала страницы-месяцы. Она не стала перегибать палку. Может, у нее и мелькнула мысль дойти до дамочки, ответственной за отправку этого благотворительного фуфла, но она ее отбросила. Уняла замерцавший было гнев. Упаковала его в свой строгий и чинный голос: теперь, как и ее сын, она решила сменить тему:
— Как ты думаешь, есть календарь с женщинами, которые изменили мир?
Паренек растерялся.
— Я не знаю.
— Ну а как ты думаешь, должен он быть?
— Не знаю.
— Ничего ты не знаешь, как я посмотрю.
Но она уже смягчилась.
— Вот что. Ты правда хочешь его забрать?
Теперь, когда появился риск лишиться календаря, Майкл захотел его больше всего на свете. Он кивнул, как заводная игрушка.
— Ладно.
Тут пошли условия.
— Как насчет того, чтобы вспомнить и назвать двадцать четыре женщины, тоже изменивших мир? Расскажи, кто они и что сделали. И тогда забирай.
— Двадцать четыре?
Майкл возмутился.
— А что такое?
— Но здесь только двенадцать!
— Двадцать четыре женщины.
Адель была уже вполне довольна собой.
— Ты кончил беситься или увеличим до тридцати шести?
Она привела очки в прежнее положение и вернулась к работе, а Майкл вернулся в приемную. В конце концов, надо было запихнуть куда-нибудь костяшки от счетов и отстоять журнал «Мэд». Женщины подождут.
Через пару минут он вновь подошел и продолжил переговоры с Адель за пишущей машинкой.
— Мам?
— Да, милый.
— Можно включить Элизабет Монтгомери?
— Какую Элизабет?
Это был его любимый сериал, его повторно показывали каждый день после обеда.
— Ну, знаешь, «Околдованный».
Адель не смогла удержаться.
Рассмеявшись, она завершила фразу на странице энергичной точкой.
— Конечно.
— Спасибо.
В разгар этого обмена репликами Майкл, увлекшись, не заметил, как из пресловутой «разрубочной» доктора Вайнрауха вышла Эбби Хенли с больной рукой и заплаканным лицом.
Заметь он ее, Майкл бы подумал: «Ну, уж тебя-то я точно не поставлю в этот список».
И это был момент, чем-то похожий на встречу возле пианино или на школьной стоянке, если вы понимаете, о чем я, — странно об этом думать, но однажды он женится на этой девочке.
